Гипнотизер - Страница 67

Он пошел в прихожую, обулся, вышел из квартиры и закрыл дверь. Подождал, услышал, как Симоне заперла дверь и накинула цепочку. Эрик стал спускаться по лестнице.

Глава 31

Утро понедельника, четырнадцатое декабря

Симоне разбудил телефонный звонок. Шторы были подняты, и спальню заливал зимний свет. Симоне успела подумать: «Наверное, это Эрик» — и чуть не расплакалась, поняв, что он и не собирался звонить, что сегодня утром он проснулся рядом с Даниэллой, что она теперь одинока.

Она взяла телефон с прикроватного столика и ответила:

— Да?

— Симоне? Это Ильва. Я несколько дней пытаюсь до тебя дозвониться.

У Ильвы был напряженный голос. На часах уже десять.

— Мне сейчас не до того, — натянуто сказала Симоне.

— Они его не нашли?

— Нет.

Стало тихо. Какие-то тени проплыли мимо окна, и Симоне увидела, как с крыши дома напротив падает краска. Отслоившиеся пласты, которые соскребают люди в оранжевых комбинезонах.

— Извини, — сказала Ильва. — Не буду мешать.

— А что случилось?

— Утром опять приходил ревизор, что-то не так. И я плохо соображаю — здесь Норен. Стучит.

— Стучит?

Ильва издала невнятный звук.

— Явился с резиновым молотком и заявил, что создал новое течение, — объяснила она устало. — Сказал, что покончил с акварелью и ищет нишу в искусстве.

— Пускай ищет свою нишу где-нибудь подальше.

— Он расколотил миску Петера Даля.

— Ты позвонила в полицию?

— Да, они приезжали. Норен все зудел о свободе творчества. Они велели ему держаться от нас подальше, так что теперь он стоит на улице и лупит своим молотком.

Симоне вылезла из постели и посмотрела на себя в дымчатое зеркало одежного шкафа. Она выглядела тощей и уставшей. Как будто ее лицо разбилось на множество мелких осколков, и его пришлось склеивать заново.

— А Шульман? — спросила Симоне. — Как там с его залом?

Ильва заговорила деловым тоном:

— Сказал, что ему нужно поговорить с тобой.

— Я ему позвоню.

— Там что-то со светом, он хочет показать тебе. — Ильва понизила голос: — Я не знаю, как там у вас с Эриком, но…

— Мы разошлись, — коротко сказала Симоне.

— Потому что я думаю… — Ильва замолчала.

— Что ты думаешь? — терпеливо спросила Симоне.

— Что Шульман влюблен в тебя.

Симоне встретила в зеркале свой собственный взгляд и вдруг ощутила волнующую пустоту в теле.

— Постараюсь прийти, — сказала она.

— Сможешь?

— Только позвоню кое-кому.

Симоне вернула трубку на место и немного посидела на краю кровати. Беньямин жив, это главное. Он жив, хотя со дня похищения прошло уже несколько суток. Это очень хороший знак. Похититель не заинтересован в том, чтобы непременно убить его. У него другие цели, может, он собирается потребовать выкуп. Симоне быстро подсчитала свои активы. Что у нее есть? Квартира, машина, кое-какие картины. Галерея, естественно. Можно занять деньги. Как-нибудь справится. Она человек не богатый, но папа может продать дачу и свою квартиру. Они могут жить вместе в съемной квартире, где угодно, это ничего — лишь бы вернуть Беньямина, лишь бы вернуть ее мальчика.

Симоне позвонила отцу, но он не отвечал. Она оставила короткое сообщение о том, что отправляется в галерею, потом быстро приняла душ, почистила зубы, переоделась и вышла из квартиры, не погасив свет.

На улице было ветрено, морозно. Глухая тьма декабрьского утра — сонная, кладбищенская. Пробежала собака, волоча поводок по лужам.

Едва подойдя к галерее, Симоне поймала взгляд Ильвы через стеклянную дверь. Норена не было видно, но на земле возле дорожки осталась сложенная из газеты наполеоновская треуголка. Картины Шульмана светились зеленым. Блестящая аквариумно-зеленая масляная живопись. Симоне вошла; подбежала Ильва и обняла ее. Симоне заметила, что Ильва забыла покрасить волосы в черный цвет — в прямом проборе угадывалась отросшая седина. Но лицо гладкое, подкрашенное, губы темно-красные, как всегда. На Ильве был серый костюм с юбкой-брюками, полосатые черно-белые колготки и тяжелые коричневые ботинки.

— Здорово, — сказала Симоне и огляделась. — Как же много ты сделала!

— Спасибо, — прошептала Ильва.

Симоне подошла к картинам:

— Вот так я их не видела, как они задуманы. Только по отдельности.

Она сделала еще шаг к картинам:

— Как будто текут куда-то.

Симоне перешла в следующий зал. Там стояла каменная глыба с пещерной живописью Шульмана на деревянных подставках.

— Он хочет, чтобы здесь были масляные лампы, — сказала Ильва. — Я считаю, что это невозможно, люди хотят видеть, что покупают.

— Не хотят.

Ильва рассмеялась:

— Значит, пускай Шульман делает как хочет?

— Да. Пускай делает как хочет.

— Можешь ему сама об этом сказать.

— Как это?

— Он в кабинете.

— Шульман?

— Сказал, что ему нужно сделать пару звонков.

Симоне бросила взгляд на кабинет, и Ильва кашлянула:

— Пойду куплю бутерброд к обеду…

— Уже?

— Я только подумала, — сказала Ильва, потупив глаза.

— Иди.

Симоне было так тревожно и печально, что пришлось постоять, вытирая лившиеся по щекам слезы. Она постучала в дверь и вошла. Шульман сидел на стуле спиной к письменному столу и посасывал карандаш.

— Ну как ты? — спросил он.

— Неважно.

— Я так и понял.

Оба замолчали. Симоне опустила голову. Ее наполняло чувство беспомощности — словно внешнюю оболочку сточили до самой нежной, ранимой материи. Губы задрожали, и она с трудом произнесла: